Драббл-ориджинал под настроение об осени и смерти, омайфакинглайф. Я как Есенин какой-то. Хотя, стойте. Точно. Я же он и есть. Ну тогда типа терпите и восхищайтесь.
У меня, знаете, просто такое настроение. Ужасно хочется поговорить о чем-нибудь малозначительном и изящном, гуляя по мокрому парку. Парк - есть, компания есть, времени нет, и еще эта работа! "Мне не хватает времени, чтобы работать над собой. Все время приходится ходить на работу!" (с) Лариса.
Надо ставить предупреждения к своему творчеству: авторская пунктуация. Отличная же отмазка альтернатива грамоте.ру. Да не, не, шучу, "гарри бы никогда".---
Пол в этом флигеле завален сухими листьями, и ветер шуршит среди них, словно ищет что-то. Старший сидит в кресле-качалке, распахнув пальто и повесив на спинку темное кашне, кресло натужно скрипит под его весом, а он вертит в руках альбом с выцветшими фотографиями и я хочу сказать: "Смотри, листья на полу - ярче, чем фотографии". Это правда - узорно обрезанные изображения уже пожухли, а чернильные подписи расплылись от сырости. На этих фотографиях - люди, которых я никогда не знал и имена которых мне ничего не говорят, а он листает жесткие страницы и хмыкает, потому что ему эти лица знакомы.
читать дальшеСредний бродит по комнате неприкаянно, загребая ногами листья и шваркая по растрескавшемуся паркету, руки - в карманах, запах табака на пальцах и на губах, волосы спрятаны за воротник, глаза подернуты туманом воспоминаний. "Эй, брат, вернись к нам", - хочу сказать я, но он не услышит - так глубоко его затянуло в омут памяти, где этот паркет не скрипел, а блестел мастикой, и по нему можно было проехаться с разбегу, хохоча, а по лестнице на второй этаж можно было взлететь птицей, и приходилось держаться за перила не потому, что одышка и суставы, а чтобы не разогнаться слишком сильно и не врезаться в стену. Тогда между рамами не рассыпались черной пылью трупики мух и жуков, а паутина не окутывала все углы, и стекла были протерты слугами до скрипа, так что к ним было приятно прижиматься носом. И можно было надышать на стекле слой горячего инея, на котором потом написать угрожающие послания тем, кто прячется в кустах за окном. А там всегда кто-нибудь прятался - и они то боялись его и по три раза перед сном проверяли, задвинуты ли щеколды на окнах, то вдруг им начинало казаться, что этот, там, в кустах - он неприкаянный, замерзший, без папы и мамы, без братьев и без друзей, без дома, сидит среди мокрых веток и дрожит. Тогда они начинали его жалеть и на окне писали "Приходи" и не запирали окно на ночь.
А может, все было не так. Я не знаю, меня тогда еще не было даже в проекте. Легко выдумывать чужие воспоминания, мне это нравится. Тем более что о своих реальных воспоминаниях они не особо рассказывают, и мне всегда казалось, что рассказывать просто не о чем. Они сразу появились в моей жизни такие: взрослые, огромные, серьезные, один - лысеющий и с брюшком, другой - с острым подбородком и прозрачными глазами. Какое у них могло быть детство, ну?
Я сижу на подоконнике - я распахнул окно настежь, чтобы не прислоняться к грязному стеклу, оно долго не поддавалось, скрипело и жалко позвякивало, и старший уже даже стал поглядывать на меня оценивающе, но мне не хотелось просить о помощи, и с окном я был безжалостен - теперь здесь нечего жалеть. Последний, кого могло бы интересовать состояние этого здания, умер три дня назад, но, кажется, его ничего не волновало уже лет десять. Так что эти стекла можно разбить, а рамы - выломать, и это лишь будет выглядеть уместно в этом месте с потрескавшейся краской на стенах и заржавевшей люстрой, на которой уцелевшие пыльные стекляшки даже не позвякивают уже.
Я сижу на подоконнике, на границе между заросшим диким садом и дряхлым зданием. Я погружаюсь в атмосферу красивого увядания, разрушения и уныния, от которого сладко ноет под ложечкой.
- Я бы хотел умереть в таком месте, - говорю я. - В шорохе листьев, слушая скрип ставней, шелест падающей черепицы и завывания ветра. Слушая, как дождь стучит по крыше и просачивается в прорехи, и на втором этаже собираются лужи, капли падали бы мне на лицо, и мне было бы холодно - так я бы понимал, что еще жив.
Нет, я не говорю ничего такого. Я только думаю, что было бы здорово это сказать - вслух, прямо как думается. Но я молчу, потому что один мой брат погружен в пожухлые картинки, а другой даже не нуждается в картинках извне, и так погруженный в пелену своих воспоминаний.
Я смотрю на них и думаю, насколько они чужие мне, насколько они чужие друг другу, зачем мы здесь и что мы вообще можем друг другу сказать такого, ради чего стоит разбивать эту тревожную тишину.
- Эй, ребята, кто вы вообще, - говорю я мысленно, громко и вызывающе, и оба должны бы вздрогнуть и уставиться на меня, но каждый из них по-прежнему в своем стеклянном мире прошлого. - Неужели вы не чувствуете этой гудящей струны, натянутой в воздухе? Когда хочется замереть, не шевелясь, чтобы прочувствовать до самого дна, чтобы слиться с каждым скрипом, с каждой падающей каплей, с каждым шевелением листа на полу? Когда хочется стать частью обстановки этого флигеля и медленно выцветать вместе с обоями, горбиться вместе с деревянной мебелью, пылиться, облупливаться, угасать, ржаветь, портиться, покрываться налетом времени и места, вплавляться в паркет и в стены? Неужели у вас не ноет сладко сердце от восторга при мысли об этом угасании, об этой старости, об этом завершении цикла, за которым - неизвестное, прекрасное, новое? И неужели, прочувствовав эту сладкую горечь до конца, насладившись ей, упившись этой неподвижностью до опьянения, вам не хочется сорваться с места, крича от восторга, не хочется выбежать в сад и нестись по дорожкам, чтобы листья хлестали по щекам и ветви царапали руки, неужели вам не хочется упасть на траву и валяться, измазаться размокшей землей, чтобы на лицо налипли травинки, и, вымотавшись, лежать, раскинув руки, смотреть в серое небо, смеяться, ловить ртом капли дождя, и чувствовать, что ты - промок, дрожишь от холода, ладони и колени - ссажены в кровь, и ты живой, живой, живой!
Вот ради этого можно нарушить здешнюю тишину, пожалуй! А больше нет ничего, что стоит облекать в слова, чем стоит встряхивать это сонное увядание. Но именно эти слова я никогда не произнесу вслух, потому что тому, кто не чувствовал этого тянущего восторга, не объяснить.
И во мне плещется столько этой прекрасной тоски, что я все же не могу удержаться и начинаю смеяться. Они оба поворачиваются, смотрят на меня снисходительно и озадаченно, а я закидываю голову и ударяюсь затылком об раму, и эта боль - тоже прекрасна, она тоже напоминает о жизни во всей ее полноте.
Средний выпутывает ноги из горы листьев, которую нагреб за время расхаживания по комнате, подходит ко мне, и в глазах у него уже нет этой проклятой пелены из не-здесь-и-не-сейчас, он смотрит трезво и немного нежно.
- Простудишься, малыш, - говорит он и начинает аккуратно завязывать мой шарф.
А я, млея, трусь щекой об его руку и думаю, что, черт возьми, пожалуй, он прав - и здешнюю прекрасную тишину можно было нарушить еще и ради этих слов.
----