1866. И 2/2 настроения.

[frisky-diary]

1944 год.
- Что же на самом деле случилось с воротами? – спрашивает Шмидт.
Улыбка сползает с лица мальчика, словно ее стерли тряпкой. Эрик упирается взглядом в носки своих ботинок. Наверное, если он перестает смотреть на то, что его беспокоит, это исчезает. А может, когда он опускает глаза, он сам становится невидимым. Уходит куда-то вглубь себя, где его уже не достать.
Мы уже обсуждали это, читает Шмидт в напряженных плечах. Сколько можно. Когда вам надоест наконец, говорят упрямо сжатые губы. Неужели так трудно просто оставить меня в покое. Зачем вы опять все портите.
- Они погнулись, - говорит Эрик с мрачной издевкой.
- Прекрасно, - кивает Шмидт, после чего придвигает к себе бумаги, и Эрик поеживается, словно ему вдруг стало холодно. Доктор пишет очередные отчеты, отвечает на письма из штаба, заполняет форму на требуемые лекарственные препараты. Перо неторопливо скрипит по бумаге, старые часы громко тикают, гудит лампочка, готовясь перегореть, а Эрик сидит перед ним, придавленный молчанием.
Они молчат долго. Мальчик следит за секундной стрелкой, потом смотрит на тучи за окном, потом начинает вправлять в рукав обратно торчащую петлей нитку – любой ребенок в его возрасте выдернул бы и нитку, и пару последовавших за ней, но для обитателей лагеря дополнительная прореха на робе – неприятная перспектива.
- Ты можешь идти, - наконец, говорит доктор, не поднимая глаз на Эрика. Тот послушно вылезает из кресла, бормочет «До свидания», выходит из кабинета, и доктор слышит, как к его тихим шагам присоединяются тяжелая поступь конвойных.
Иногда Шмидту кажется, что он просто зря тратит время и нервы.