1903. О перелетных.

[frisky-diary]

Они приходят весной или осенью, вдвоем, как всегда.

Другие на их месте приезжали бы на лимузине, деловые, выглаженные до хруста, брезгливо избегали бы ставить блестящие ботинки в грязь, - другие так и делают. Приезжают белоснежные, сияющие и благоухающие, щелкают пальцами на слуг, им выносят корзины, стулья и чемоданы с золотыми пряжками, а они, эти другие, садятся, словно делая одолжение стульям, прикасаясь к ним своим задом. Это бесит, конечно, но им все прощают, пока их слышат перелетные.

Говорят, перелетные слышат их все хуже. Но может, это просто завистливые слухи.

Как бы то ни было, эти двое всегда приходят одинаково – в стоптанных кроссовках, потрепанных штанах, увешанные амулетами и значками. У одного рукава рубашки закатаны так, что видны руки до плеча – волосатые, изрезанные черными шрамами, страшные. У другого кепка с надписью «Вперед, выпуск 1956» лихо надвинута задом наперед, и понятно, что никакой выпуск пятьдесят шестого года не может иметь к нему отношения, так что происхождение кепки непонятно. Они идут, подтаскивая ноги, и видно, что они несут с собой музыку.

Несут ее в заплечном мешке, в рюкзаках, в карманах и амулетах – они переполнены музыкой до краев, так что иногда она выплескивается из них на особо крутых кочках – тогда кто-нибудь один резко присвистывает, или хмыкает громко. Они обходят площадку по кругу, задумчиво и довольно, потом снимают кроссовки и забрасывают их за забор, обходят по кругу еще раз, сильно вжимая ступни в землю, выбирают место с краю, раскладывают свои драные походные табуретки, садятся, зарываясь пальцами ног в грязь – холодную или теплую, черную или серую. Достают барабанчики, флейту, десятки мешочков, надолго замирают с закрытыми глазами.
Вообще, смотреть на них в такие моменты можно не всем. Некоторых – ничего не берет, а кто-то особо внушаемый может и поддаться. Бывали такие случаи. Когда смотрят через забор, смотрят, слушают, а потом вдруг срывают каску, начинают качаться всем телом, мурлыкать, изгибаться в экстазе, падают на землю, ползут, ломая конечности под невозможными углами, словно какое-то диковинное членистоногое, не слыша окриков, скаля зубы и закатывая глаза под третье веко, и тогда, чаще всего, уже не спасти. Так что риск есть. Но он того стоит.

Они сидят, замерев, в тишине, словно окаменелые. Они слышат и видят все, но ничто не важно в этот момент. Они начинают искрить, волосы потрескивают от электричества, как перед грозой. А потом одновременно начинают двигаться. Один, не открывая глаз, стучит в барабанчики, второй танцует по площадке, разбрасывая семена. Он никогда не споткнется и не упадет, не уронит семечко – его ведет по карте, видимой лишь ему, он высоко вскидывает ноги, словно его тянут за нити, он гортанно смеется и выкрикивает непонятные слова. Он трясет лохматой гривой, рычит и кричит во весь голос, обращая лицо к небесам, и это страшно до одури. Он танцует долго, несколько часов. Ложится на землю, пропуская ее сквозь пальцы, он целует семена и орехи, опускает их в ямки и притоптывает пяткой, он воет, хохочет, стонет, кружится волчком, и все это время он кажется составленным из разных частей – его руки сами нащупывают семена и бросают в землю, хладнокровные и рассудочные. Его обезумевшие ноги несут в четыре стороны одновременно, подпрыгивают, подламываются, стукают пятками и коленками. И сам он – будто десять человек, запертых в одном теле, выражение лица у него меняется ежесекундно, словно все эти люди рвутся выглянуть через него. Такой он, Десятилицый.

А второй смотрит только себе под ноги, сгибаясь все ниже, словно засыпая или сгибаясь под тяжким грузом, и под конец он опускает голову ниже колен, и барабанчики стучат на самой земле, и она, кажется, впитывает этот ритм и наполняется вибрацией, и эта же вибрация течет в ноги другому, и постепенно его танец сливается воедино со стуком барабанчиков. Он содрогается в такт этому стуку, и обрывается его танец в ту же секунду, как смолкает стук.

А потом они сидят вдвоем, и Десятилицый покрытый грязью с головы до ног, сжимает губами флейту, и его трели несутся к жирным, напитанным фабричным дымом облакам. И все зрители переминаются с ноги на ногу, не поднимая глаз – нельзя, можно спугнуть, перелетные хорошо чувствуют взгляды.

И небо спокойно и мрачно, и только зовут в тишине флейта и барабаны.

А потом с жутким грохотом с неба обрушивается перелетный. Он падает в грязь в каких-то сантиметрах от двоих, обдавая их дымом, жаром, реками грязи, щебенкой, щепками и осколками кирпича. Он яростно дрожит, постанывает и ворочается, и тогда один откладывает барабаны, встает и гладит его по щербатому, мокрому боку, успокаивая. Многие на их месте не дожидались бы этого момента, а улепетывали, лишь почувствовав приближающуюся тень, – многие так и делают. К чему рисковать, если своя часть контракта выполнена, а насколько новичок приживется на этом месте – да кто это может гарантировать.

А эти не уходят, будто и не боятся вовсе. И перелетный постепенно затихает от прикосновений грязных пальцев и под звуками чарующей мелодии. Перестает ворочаться и ворчать, устраивается поудобнее, и по движению земли вокруг понятно, что он пускает корни.

Толпа уважительно вздыхает, а двое собирают вещи, получают расчет и уходят – довольные, грязные, и, кажется, совсем не усталые, они идут, связав кроссовки за шнурки и забросив их на шею, у них за спинами – рюкзаки и мешки, а в карманах – тысяча нужных мелочей, и видно, что они переполнены музыкой до краев, как след от каблука на болоте, который стоит только вылакать, как он тут же наполнится водой заново.

За их спиной возвышается новый перелетный – уже оседлый, впрочем – пятиэтажный, с потертой черепицей, пустыми пока окницами и слегка покосившимся крыльцом.

кредитс

Спасибо стройке, на которую я каждый день завороженно смотрю в рабочее окно, она невероятно вдохновляет)))))
"Дому, в котором" за измененное состояние сознания.
И Гэбу за чудесный стих, про который я сразу подумал, когда увидел у себя в голове эту историю))