Мне тогда показалось, что он ко мне в бар пришел не от хорошей жизни.
В шапке, съезжавшей на глаза, в шубе этой нелепой. Забрался на высокий барный стул, поерзал, положил сумку на свободный стул рядом, уронил под смешки завсегдатаев, тяжело вздохнул, спрыгнул на пол неловко, поднял, осмотрел комки налипшей пыли.
- Вам тут убраться не помешает, - сказал осуждающе.
- Сопливых забыли спросить.
читать дальшеНе обиделся. Улыбнулся, положил сумку на колени, положил локти на стойку, начал рассматривать бутылки и всякую пакость, развешанную по стенам.
- Брать что будешь, или уже уходишь?
- А воды можно?
- В сортире иди из-под крана попей.
- У вас что, простой воды нет?
- У нас бар, а не долбанная дошкольная столовая.
- А чем же вы пиво разбавляете?
Кое-кто ржет. Я тоже усмехаюсь.
- Давай тебе джина плесну. Деньги есть?
- Я не пью такого. Денег нет.
- Трезвенникам и завязавшим первая - за счет заведения, - ставлю перед ним стакан и наклоняю бутылку, но он останавливает горлышко пальцем и делает жест, чтобы я нагнулся.
- Мне нет двадцати, - заговорщицки шепчет, глядя в глаза.
Удивил. Да тебе на вид и шестнадцати нет. Глаза у него светлые и рассеянные, все крапушки на радужке видны.
- И где же твои родители в таком случае, птенчик? - и подумал, что вот сейчас позвоню, куда нужно, и увезут одного такого с пыльной сумкой и разбитыми сапогами.
А он вдруг хватает меня за руку и я понимаю, что рука у него - ледяная, а пальцы - жесткие.
- Самое главное, что не здесь, правда? - и улыбается так, что мне прямо не по себе стало. Джина я ему не налил, конечно. Почему-то вытащил из холодильника бутылку с газировкой, щелкнул открывашкой и поставил перед ним, не глядя.
- Деньги потом как-нибудь занесешь, - говорю и начинаю краны протирать.
- Спасибо, - вежливо кивнул. - Я лучше отработаю.
И отработал.
Выпил газировку, аккуратно составил стакан и пустую бутылку на пол, скинул шубу и порхнул на стойку.
Он танцевал, и у всех просто крыша отъезжала, как он танцевал - у него под шубой оказался белый хитон и красная накидка с жесткими черными перьями, и на щиколотках и запястьях у него были браслеты со слюдяными подвесками, и он переливался по столу, звеня и напевая, и весь бар молчал, ломая пальцы и губы кусая, смаргивая слезы, а кто и просто рыдал, кусая кулаки, чтобы не в голос.
Как его ко мне принесло, кровавого? Как вообще занесло в наши края, Танцующего Жизнь и Смерть?
Все смотрели, замерев, и у каждого в груди разрывались кровавые ошметки, и перед глазами переносилось все, что нельзя вспоминать. Я смотрел и видел сына, родную кровиночку, как я своими руками опустил его в землю пять лет назад, как грыз эту землю и просил закопать рядом с ним, и как два месяца приходил ночевать на могилу, и как тогда мне казалось, что горе мое слишком велико, чтобы я мог с ним жить, и как тогда я выл и просил богов забрать меня, потому что эта боль была слишком большой для меня, нельзя жить с такой болью в груди, зачем жить, если весь ты - боль и смерть, и жизнь обманывает тебя, забирая любимых, и теперь я снова беззвучно выл, глядя сквозь слезы на мелькающие бело-красные пятна. Ну же, забери меня, Танцующий Смерть, я знаю, почему тебя так назвали, ты облегчишь мою боль, которую я так долго ношу за пазухой, ты оборвешь мою жизнь и освободишь от муки. Я выл беззвучно и тянулся, и видел, что со всех сторон к нему тянулись руки, я плохо видел в пелене слез, или совсем помутился от боли, но руки мне казались костлявыми, страшными, мертвыми. И моя собственная рука была рукой мертвеца, слишком долго притворявшегося живым. Я тянулся к нему вместе с десятками других рук, и кричал, чтобы он дал мне освобождение, облегчение, спас меня, раз он посмел вызвать к жизни эту боль. В глазах у меня окончательно потемнело, и я перестал видеть.
А в следующую секунду рука моя вдруг встретила живое, человеческое рукопожатие. В полной темноте теплые человеческие пальцы мягко обхватили мою руку, сжали, и я ослеп уже от света.
И когда я снова смог ощутить себя, я сидел, вцепившись в табуретку, и в груди у меня было легко. Я осторожно поворошил память в поисках воспоминаний, которые всегда на хвосте волокли боль, боль, боль и понимание, что жить мне больше незачем. Но воспоминания пришли одни. Горькие, но пустые, как высохшая облатка от лекарства. Имевшие ко мне отношение, но не я - как пустая змеиная кожа. В них больше не было меня. Их отсекли от меня, будто перерезав пуповину.
И все сидели или стояли опустошенные, молчаливые, с удивленными, спокойными лицами людей, погруженных в себя. Никогда я их такими не видел. Злыми видел. Рыдающими над стопкой. Веселыми напоказ и от души. Счастливыми взахлеб. А вот такими - тихими. Успокоенными. Такими - нет.
И все начали расходиться понемногу, потому что каждому нужно было впервые за долго время посмотреть вперед без ужаса и боли. А я подошел к нему. Он уже надел шубу и натягивал сапоги, прямо на босые ноги натягивал. Увидел меня и улыбнулся.
- Останься, - только и сказал я, голос у меня был хриплый, как со сна. - Останься, Господин. Поживи у нас, птенчик. Мы сможем заплатить тебе, сколько скажешь.
Он качнул головой, кивнул на пустую бутылку:
- Спасибо за воду. Я обещал, я заплатил. Мне пора.
Накинул сумку на плечо, спрыгнул со стула неловко, пошел к двери - кто бы подумал, что эта нелепая форма скрывает Танцующего!
А дверь почему-то уже была открыта и там его ждали двое - оба в несуразных огромных пуховиках и грязных, драных джинсах. Один прислонился к косяку и начал наигрывать на губной гармошке. А у другого кепка с надписью «Вперед, выпуск 1956». Я узнал их, конечно - нельзя не узнать, от них музыкой разило за километр, а у меня тогда нюх был обострен до боли.
Мальчик бежал к ним, нелепо переваливаясь в тяжелых сапогах, они встречали его улыбками, и я как раз шел к ним, стараясь не моргать, шел, чтобы успеть спросить, надолго ли они в наши края, по работе или музыка занесла, но сделал пару шагов и все-таки, не выдержав, лишь на мгновение опустил сухие веки - и когда снова открыл глаза, в дверях уже никого не было.
Предыдущая часть: О перелетных