Драббло-пост (American Horror Story, PG-13)

[frisky-diary]

Пришла пора соборов кафедральных. Как я люблю это. Хочешь дописывать свой макси-шмакси по Икс-менам, надеешься вдохновиться AHS? А вот

и нет

хуй! В эфире охренительные истории по чему бы вы думали? По Американскойисторииужасов! ТА-ДА!

Кароч, все как обычно. Кому чашечку старого доброго кипящего ангста утром в понедельник? Я даже шапку сделал, чтобы было куда предупреждения вписывать.

---



Название: Глицерин
Канон: American Horror Story (season 1)
Жанр: зарисовка (1.440 слов)
Рейтинг: PG-13
Комментарии: Мат, спойлеры, альтернативность, безотцовщина и бродяжничество, голоса в моей голове заставляют меня шнырять (это вообще мой новый тэг по AHS, спасибо обсуждению с Марго))

Тейт пускает его в себя, когда ему исполняется шестнадцать.
.

Долгие годы Тейт задыхается по ночам.

Долгие годы Тейт задыхается по ночам.

С той самой первой ночи, когда они переехали в дом. Сперва он кричал и плакал, и Констанс приходила к нему, испуганная и раздраженная, целовала в светлую макушку, ерошила волосы, меняла мокрые от пота простыни, обнимала и рассказывала истории. Включала ночник, открывала двери шкафов, показывая, что чудовищ нет, светила фонариком под кровать, но Тейт молча и одеревенело следил за всеми ее действиями, с обреченным отчаянием понимая, что чудовища не там, где она их ищет. Чудовища были за ее плечом, под потолком, перед самым ее лицом, они сидели на кровати Тейта, они обнимали его одновременно с матерью, собственнически и ревниво – невидимые, неощутимые никем, кроме него, они были повсюду, они были стенами, они были самим воздухом, которым дышали обитатели дома.

Констанс приходила в отчаяние. Она не могла защитить его, своего ангела, своего прекрасного мальчика, все ее дети были прокляты, ее чрево было проклято, и пусть он, единственный, обладал физическим совершенством, в нем тоже был спрятан какой-то неявный порок, какая-то червоточина, в нем с самого рождения тикали неумолимые часы, отсчитывающие время до катастрофы, она чувствовала это, сердце матери не обманывало ее. Он кричал по ночам, смотрел на нее огромными испуганными глазами, не в силах объяснить, что его пугает, а она не могла для него ничего сделать – врачи разводили руками, священники разводили руками, а он кричал каждую ночь, каждую чертову ночь, и его плач разрывал ей сердце, словно ей было мало страданий без этой пытки. Бессилие выматывало ее, она смаргивала злые слезы и аккуратно промакивала уголки глаз, чтобы не размазать тушь, включала свет, шла к нему в комнату, улыбалась, обнимала, целовала, пыталась утешать бессмысленно и безрезультатно, оставалась с ним или забирала к себе в спальню, и они долго лежали в темноте без сна, она слушала хриплое, затрудненное дыхание сына, а он старался дышать тише, чтобы дать ей заснуть, он чувствовал себя таким виноватым, ее бедный мальчик, он так хотел быть для нее хорошим сыном, на него была взвалена такая тяжкая ноша нормальности, красоты и ума, она так многого ждала от него. Она иногда думала, что он никогда не сможет быть таким счастливым, как были счастливы Бо и Эдди, бедные, ущербные, проклятые, но наивные и добрые малыши.
Лежа рядом с ним, она не могла заснуть, чутко прислушиваясь к поскрипываниям старого дома, силясь обнаружить ту угрозу, которая разрушала их жизнь.
Она уже тогда понимала, что Тейт был дан ей не как подарок. Тейт был дан ей как часть старинного проклятия, обещающего обретение и немедленную потерю огромного счастья.
Он задыхался по ночам, и она наливала себе очередную стопку дрожащими руками, ненавидя его и ненавидя себя.
Потом она перестала приходить к нему.
Потом он перестал звать.
.
Долгие годы Тейт задыхается по ночам.
Он лежит то ли без сна, то ли в кошмарном сне, и дом наваливается на него всей своей темной тяжестью, шепчет десятками голосов, трогает десятками холодных рук, давит черной толщей воды, и Тейту кажется, что его ребра сейчас проломятся, что он задохнется под этим грузом. Он смотрит в потолок невидяще, тяжело дышит, голова кружится так, что пошевелиться страшно, и дыхания не хватает на то, чтобы позвать на помощь. Кажется, когда-то он находил дыхание, чтобы позвать, но это было так давно, что он уже не уверен. Десятилетия спустя он, скучая, прочитает случайную брошюрку о помощи утопающим и поразится, как точно в ней описаны ощущения тонущего – паническая скованность и невозможность выдавить из себя ни звука.
Долгие годы Тейт отгораживается от этой тяжести.
Дом давит на него и днем тоже, но днем дышать легко. А ночью он придвигается всей своей темной жуткой массой, обступает со всех сторон, и Тейт вцепляется в простыню, чувствуя, что материя под его пальцами мокрая, и он знает, что черная вода уже поднялась до матраса и скоро поднимется еще немного выше, она зальет его лицо, зальется в рот и в нос, наполнит легкие, и дальше он погрузится в эту воду, утонет в ней, станет ее частью, станет простым топляком, его унесет водой.
Почему-то дом позволяет ему сопротивляться пока, не ломает его слабые преграды, просто медленно продавливает их дюйм за дюймом. У дома много времени, а еще дом точно знает, когда будет пора.
В какой-то момент Тейт устает бояться. Он устает отгораживаться, закрывать глаза, читать молитвы и думать о хорошем. Нет ничего хорошего, о чем он мог бы думать. Его старший брат мертв, а его мать – проклятая шлюха, отсасывающая убийце, Тейт чувствует себя вовлеченным в дурацкую оперетту по мотивам «Гамлета», мир прогнил насквозь, мир полон вони и дерьма, Тейта тошнит от всего этого лицемерного дерьма, он жалеет, что не сбежал когда-то с отцом и не забрал Бо и Эдди с собой, он плачет, жалея Бо, он ненавидит слизняка Ларри, он ненавидит Констанс, он хочет сбежать, он хочет закончить эту комедию.
И тогда дом призывает его, властно, требовательно и нежно.
Тейт задыхается, выгибается и закашливается, и дом наполняет его именно так, как Тейт ожидал, Дом наполняет его, словно проломив плотину, голова раскалывается, у него в легких – черная жижа, его руки больше не принадлежат ему, его горло больше не принадлежит ему, его голос больше не принадлежит ему, его голос – один из десятков голосов Дома, он почти дома, он нужен, он не может не справиться, он не сможет не оправдать доверия, он все сделает правильно.
Он – воск, и дом топит его, перелепливая по нужному образу и подобию.
Он - воск в глицерине. Яркое пятно в лавовой лампе, медленно всплывающее и так же медленно опускающееся на дно.
Он открывает глаза, и он не уверен, что закрывал их.
Он точно знает, что делать.
.
Поджог Ларри – небольшое отклонение от курса, маленькая слабость, которую Дом ему позволяет, как разрешают леденец ребенку, потому что Ларри – подлец и слизняк, и Тейт не простит ему Бо никогда. Не простит ему наивного чудовищного брата, который обнимал приходящих к нему доверчиво, неловко облапливая и нечленораздельно мыча. Он не позволит Ларри умереть в Доме, этому трусливому слизняку не место там, он не должен остаться, он не должен умереть, он должен жить и каждую секунду помнить, что он – трус и подлец, набитый дерьмом по самое горло, и Тейт просто покажет его истинное лицо всему миру, не то, чтобы мир удивится, мир – мерзкое место, дерьмовое, грязное и подлое, так что пусть Ларри остается со своим миром, пусть остается снаружи, не заходя в Дом, пусть он захлебывается своим дерьмом где-то там, подальше от Дома и подальше от Тейта.
Маленькое отступление на пути к завершению. Тейт сжигает Ларри, ничего не чувствуя, кроме удовлетворения от хорошо выполненной работы, правильно реализованного плана.
Ларри нельзя оставаться в доме.
Ларри должен уйти.
Дом твердо это знает. Тейт знает. Тейт хорошо знает Констанс. Дом знает, как она преклоняется перед красотой. Дом плещется внутри Тейта, наполняя его доверху. И они оказываются правы.
Убитая горем Констанс, Констанс потерявшая сына, но не позволяющая себе лишней слезинки при посторонних, Констанс с идеальной прической и идеальным макияжем, всегда с прямой спиной, Констанс ни разу не придет в больницу к своему наполовину сожженному любовнику.
.
Тейт делает то, что должно. Его священная война будет короткой и стремительной и всколыхнет этот дерьмовый городишко до основания, он идет по школе, голоса гулко раздаются в голове и он не знает, снаружи они доносятся или изнутри, но это и не важно, голоса не имеют значения, когда он точно знает, что нужно делать, он точно знает, что скоро все закончится, он вытопчет себе путь в вечность, путь его будет выстлан газетными заголовками, кровавыми ошметками на библиотечных стенах, слезами и проклятиями. Он словно динамит, он словно лавина, он – орудие и кара, и нет такой силы, которая могла бы остановить его движение, даже ему самому не под силу остановить себя.
Его тело не принадлежит ему.
Он не принадлежит себе.
Он принадлежит ему.
И это приятное чувство.
Это почти возбуждает. Просто закрываешь глаза, глубоко вдыхаешь черную воду и дальше позволяешь плотному глицериновому течению нести себя.
И нажимаешь на курок.
.
Он возвращается из школы, моет окровавленные руки холодной водой, мурлыкая под нос, у него прекрасное настроение. Констанс зовет его, стучится, но он не отвечает, как обычно, и она быстро оставляет его в покое. Вдалеке воют сирены.
Он садится на кровать и ждет.
Они вместе ждут.
Ждать недолго.
Он мог бы вынести себе мозги прямо сейчас, но дом почему-то не хочет этого, почему-то должно быть иначе. Поэтому он сидит, рассматривая свои ладони, и чуть улыбается.
Дом обнимает его за плечи, дом плотно вжимается в него, дом давит ему на спину и на плечи, дом сдавливает ему грудную клетку, и Тейт знает, что он – он просто масляное пятно в воде, капля, которую вода дробит, сжимает, уносит течением, но не может поглотить.
Скоро он изменится. Его досадная оболочка больше не будет масляной пленкой, больно больше не будет, страшно больше не будет, он больше не будет перчаткой на руке, он станет рукой. Он станет единым с темной водой, он растворится в плотном глицерине и наступит покой.
А потом штурмовая группа наконец-то вышибает дверь, и он, улыбаясь, встает им навстречу.