Лепрекон говорит:
- Луноликий любит шутки и шалости. Поэтому мы с тобой и существуем, приятель.
Джек пожимает плечами. Ему вовсе не кажется, что он существует поэтому. Впрочем, он каждый день ощущает на себе что-то, что вполне можно счесть проявлением чувства юмора их молчаливого демиурга.

Каждое утро он просыпается с ощущением черной дыры в межреберье, ежится, старается не замечать, но иногда ему кажется, что он становится все меньше, а дыра становится все больше, поглощает его, крупица за крупицей. В нее вереницей проваливаются дни, смех и лунный свет. Словно алчное божество, она требует жертвоприношений, и стоит только зазеваться, остановиться на секунду - и ему нечем будем платить, и еще пара фрагментов от него отломится и навсегда канет в небытие, и он, вздрагивая, несется вперед - пытаясь одновременно убежать от тянущей пустоты внутри и надеясь заполнить ее белоснежными равнинами, колючими снежинками, блеском еловых игл, гудением мерзлых проводов, цепочками птичьих следов на опушках, но все это проваливается в никуда, оставляя только смутное горькое послевкусие. Так снег тает в руках, капает сквозь пальцы, оставляя на ладони грязные потеки и крупицы грязи.
Наверное, так. У него в руках снег давно не тает.
Он не помнит, что делал эти триста лет. Каждое утро он просыпается на берегу пруда, где бы ни заснул накануне, и дальше можно только встряхнуться и, расхохотавшись, бросится в полет. Все хорошо, все идет хорошо - ведь первые несколько лет он просыпался в пруду.

- Во всяком случае, хорошо, что нам тогда не достался Сурок с его днем сурка, - говорил Кролик, приятельски хлопая его по плечу. А он не был уверен, что между ними с Сурком есть разница. Он не уверен, что черная пустота внутри, ненасытно глотающая его дни - это не его персональный день сурка.

- Зря ты тогда отказался, - говорит Северянин с чувством. - Из тебя вышел бы отличный Хранитель.
- Это вряд ли, - говорит он, прижимаясь щекой к посоху. В комнате гремит очередная симфония, очередной кусок льда крошится под большими руками Северянина, давая жизнь новым игрушкам, пока прозрачным и хрупким: солдатики с парашютами, летающие жирафы, шагающие лейки - уже через пару недель их будут сотнями собирать, красить и упаковывать йети.
- Точно вышел бы, - говорит Санта, и его голос сочится довольством, счастьем, позитивным мышлением и предчувствием волшебства. - Нужно только разобраться, что в тебе - главное.
"Главное во мне - жрущая пустота изнутри", хочет сказать он. "Но мне не кажется, что это то, что стоит культивировать и нести детям."
- Я - не Хранитель, Северянин, - говорит он и спрыгивает с подоконника, не дождавшись очередного возражения, совершенно искреннего и тем более страшного в своей искренности.

- Все хорошо, Джек? - говорит Зубная Фея, переливаясь перламутровой радугой. Он стоит рядом с ней в центре гудящего, сверкающего улья, не затихающего ни на секунду. Она мечется восторженной молнией. Шесть миллионов зубов под подушками ждут ее внимания.
- Да, конечно, - отвечает он неубедительно, и прячет глаза. Не объяснять же ей, что он проваливается внутрь себя: так проржавевший металл, отслаиваясь, корежится и ссыпается пылью от любого прикосновения. Что от единственного объятия Джейми он едва не разрыдался, так это было больно и прекрасно.
Фея смотрит на него, отвлекаясь от снующих вокруг крошек, говорит "Ох, Джек" подлетает, касается тонкими пальчиками щеки. Ей очень хочется помочь, поделиться с ним своим ощущением радости, наслаждения от работы, дать ему почувствовать, что с миром все в порядке, пока они стоят на страже, и что нет ничего прекраснее и достойнее роли Хранителя, стоящего на рубеже детской веры, защищающего от страха и сомнений... И от нее волнами расходится ощущение наслаждения, сладостной дрожи восторга, вдохновенного упоения, когда дух захватывает от счастья, от погруженности в свою работу, это ощущение похоже на приторный аромат, поглощающий постепенно...
А он смотрит, смотрит на земной шар, вращающийся в центре комнаты.
- Разве в Китае верят в зубную фею? - говорит он вдруг, и Фея отшатывается, как от удара. Ее глаза становятся больше, хотя казалось бы, это невозможно.
- Ч-что ты говоришь такое? - говорит она испуганно, и зубные крошки окружают ее встревоженной стаей. - Конечно, мы защищаем детей во всем мире...
- Но разве в Китае, - говорит он медленно, мучительно хмурясь, - разве в Китае не другие легенды? Разве там дети не должны верить во что-то другое?
- Во что же еще им верить? - Фея улыбается неуверенно, словно пытаясь поддержать непонятную ей шутку. - Конечно, они верят в нас по всему миру.
- А в Африке? - его палец скользит по карте. - В Африке верят в зубную фею? И в Санта-Клауса? Там празднуют Рождество? А в России ищут пасхальные яйца и ждут Кролика? Да?
- Джек, я не понимаю, - беспомощно говорит Фея. Кажется, она сейчас расплачется, ее перышки встревоженно топорщатся, а крошки подняли гвалт. - Разве это странно? Так всегда было...
Она всхлипывает, а у него кружится голова, в висках стучит, и внутри воет ветер, затягивая его в пустоту. Он сжимает посох до хруста, бормочет какие-то извинения, такие же окоченело-нелепые, как его пальцы, натягивает капюшон и опрометью бросается из Замка, и его сопровождает чириканье сотен разгневанных крошек.

- Северянин, - кричит он, распахивая окно. Эльфы подпрыгивают и роняют тарелки. - Северянин, ты русский?
- Ну, допустим, - добродушно отзывается тот, примериваясь крохотным долотом к пальцам выточенной изо льда куклы.
- Разве в России не празднуют Рождество в другой день? - его трясет так, что ставни, на которые он опирается, ходят ходуном. - Зачем ты привозишь им подарки в тот же день, когда и всему остальному миру? Да и вообще, какие подарки, к черту, для остального мира, разве все дети в мире празднуют Рождество одновременно? Так же не может быть! Вообще не может быть, чтобы они все его праздновали! Ладно, в Европе, но ведь...
- Джек, - говорит Северянин успокаивающим тоном. - Ты только не нервничай. Сядь, выпей чаю. А то бормочешь что-то несвязное, не разобрать. Рассказать тебе, как я развожу игрушки? С удовольствием! Если хочешь, поехали со мной, поможешь - шутка ли, шесть континентов за одну ночь объехать, всегда нужны рабочие руки, заодно детишек порадуешь, ведь им так важно это ощущение чуда, праздника...
И Джек чувствует, как что-то тягучее, сладкое, мелодично звенящее надвигается на него, собирается поглотить с головой, это сплошная стена блаженного радостного забытья, и он заслоняется посохом, выставляя его перед собой, как последнюю преграду, и дальше по пальцам течет ледяная волна ярости и отчаяния, голубая вспышка заставляет зажмуриться, Северянин кричит что-то, йети вопят, звенит лопающееся стекло, звенят падающие сосульки, и эльфы звенят, бегая беспорядочно, но он уже выпрыгивает, выбивая плечом ставни, он кричит "Посох, неси меня домой!", и его тащит сквозь облака, холодные порывы ветра бьют в грудь привычно, а он летит крепко зажмурившись и стараясь не дышать, пока хватает сил, чтобы не вдохнуть случайно этого приторного, сладкого, тягучего, бесконечного яда, в котором так легко застыть, словно муха в янтаре.

- Кролик, - зовет он у входа в Лабиринт. - Признай, что в Японии никто не ищет пасхальные яйца!
Он ждет, что Кролик обвинит его в предательстве, вызовет на дуэль, выставит вон. Но Кролик просто не приходит. Темный провал норы тих и необитаем. Может быть, Кролик слышит все, но не решается вступать в спор. А может быть, ушел слишком далеко в Лабиринт - кто его знает, что он делает все остальное время в году, вполне может быть, что и в спячку впадает.

Он смеется и морозит окна, пуская по бокам автобуса виться призрачный лес. Детишки ахают восхищенно, немедленно начинают дышать на стекло и протирать себе оконца-гляделки. Это забавно, он это любит, так что стоит найти следующий школьный автобус и продолжить с ним.
Ему кажется, что он опять забыл что-то очень важное, но вспомнить все равно не получится, так что лучше не думать об этом.

- Кромешник, - зовет он, заглядывая в туннель. - Тебе не кажется, что со всеми нами что-то не так?
Кромешник выплывает ему навстречу - плавный, внимательный, острый и высокий, смотрит сверху вниз надменно, и усмехается.
- С тобой - так точно, - говорит насмешливо. - Пришел ко мне. Сам. Один. Ночью. Не боишься меня?
- Ты же знаешь, что нет, - хмыкает он. - Я сильнее.
- Допустим, - неожиданно миролюбиво соглашается Кромешник. - Мне все равно. Я знаю, что глубоко внутри у тебя живет страх. Пусть ты боишься не меня, но чего-то боишься все равно. Боишься до дрожи, до мурашек. Мммм. Ты согреваешь меня, чего бы ты ни боялся. - И оказывается ближе одним плавным движением, вдыхает глубоко, словно смакуя аромат. - Ну, ближе, ближе, Ледяной Джек, дай мне насладиться твоим страхом.
- Я не за тем пришел, - он отстраняется почти брезгливо, отпрыгивает, замирая на ветвях ближайшего дерева. - Просто скажи мне... ты знаешь Хранителей очень давно. Тебе ничего не кажется... странным?
- Странным? - живо переспрашивает Кромешник, склоняя голову набок, словно любопытная птица. - Например?
- Песчаный человек шлет сны детям всей планеты, но мне почему-то кажется, что в Мексике в него не верят. Санта-Клаус говорит, что русский, но не знает, когда в России празднуют Рождество, и не слышал про Чунь Цзе. Зубная Фея собирает зубики в странах, где под подушку ничего не кладут...
- Тишше, тишше, Ледяной Джек, - говорит Кромешник, вдруг прерывая его на полуслове, пятится к входу в свои катакомбы и машет руками. - Уходи. Я не хочу больше твоего страха.
И через мгновение он остается один.

Ему кажется, что он сходит с ума - он все пытается связать происходящее воедино, но концы с концами не сходятся, он не может понять, он не может поверить, он каждый раз засыпает, боясь проснуться таким же, как они - радостным, беззаботно не думающим, подчиненным одной цели, одержимым одной идеей. И каждый раз он просыпается с ощущением, что еще пара крупиц навсегда потеряны просто за счет еще одного дня, проведенного вот так - в борьбе с чем-то, чему он даже не может подобрать имя. Тебе пора стать Хранителем - говорят они, и он сам понимает, что с Луноликим бесполезно спорить, нужно подчиниться, принести клятву. Тогда он сможет ощутить себя полным. Заполненным, на месте, нужным, не потерянным - его наполнит детская вера, он будет одухотворен и осмыслен, он будет круглый год рисовать узоры на стеклах, морозить носы и с восторженным хохотом валять детвору в сугробах.
Он очень устал. Лунные лучи успокаивающе скользят по его лицу и плечам, он утыкается в колени и погружается в тягостное, ленивое безразличие. Такова его судьба, таков его смысл, именно для этого он и был создан когда-то - и пока он отказывается выполнять свою функцию, упрямо сопротивляться неизбежному, шестеренки будут хрустеть и крошиться, и давно пора принять эту ответственность, насладиться, наконец, прикосновениями и отражением в восторженных глазах, услышать свое имя произносимым всерьез и с обожанием... его будут знать и любить во всем мире, как и остальных Хранителей, он будет покрывать лужи корочкой льда повсюду от Канады до Индии, в него будут верить повсюду, в мегаполисах и джунглях Амазонки...
И он вздрагивает, выдергивая себя из полусонного, довольного забытья.

- В джунглях Амазонки не бывает снега! - говорит он яростно. - Кому там в меня верить?!

И вскакивает с гневным криком, сжимая посох обеими руками, и бросает себя вперед и вверх, понимая, что окончательно сходит с ума, рассыпается на глазах, пожираемый бушующей бездной внутри, но он рвется туда, где сверкает молчаливый Луноликий, единственный, кто сможет дать ответы на его вопросы, но кто веками молчал, играя с ним в какую-то свою безумную игру, и голубое сияние разгорается вокруг него так, что глазам больно, но ему плевать, потому что он готов умереть сейчас, к черту, он просто не может в это играть, он не подходит, он не хочет так, он должен найти, он должен вырваться... и ткань мира внезапно трещит и рвется вокруг него, и он больше не знает, где верх и низ, где свет и где тьма, он не знает, где он и что он, но он продолжает рваться вперед, полный ликующего понимания, что ему удалось, удалось, и больше никто в этом мире не вспомнит Ледяного Джека.



ОффтопБОЖЕ.

Ладно, вроде немного полегчало

 

@темы: creative, fanfics, "Кошмарик, прическу!" (с)