В пальцах настойчиво стучиться какой-то текст, но осеннее щемящее безумие сопровождается такой же щемящей немотой. Мучаю текст про Скуратова уже не первый месяц, тошнит от него, сшитого из лоскутков, перекованного, слепленного, словно чудовище Франкенштейна, нужно уже закопать стюардессу и не пытаться, но я все не могу поверить, что пытаюсь реанимировать неживое.
Проблема в том, что мое чутье обычно не обманывает меня, и разница между текстом, залежавшимся в черновиках, подлатанным, обтесанным, держащимся на заклепках из логики и должествования, и текстом, пролившимся с кончиков пальцев неудержимо, корявым, необдуманным, неряшливым и наполненным жизнью, словно весенняя земля, так вот, разница эта огромна. Я все ломаю голову, как объединить стройность и выверенность документа с безумием танца, но ответа у меня нет, и тексты бывают либо живыми и короткими, как судорожный вздох, либо продуманными и тяжеловесными, как Постановление Правительства. Я все пытаюсь создать из себя инструмент, чтобы давать потоку достойное воплощение, но по всем фронтам натыкаюсь на ту же стену - рисуя, записывая тексты, молясь.
Есть что-то важное, что я упускаю. Когда-нибудь я пойму, что. Но не сейчас.
А потому - унесите стюардессу.