Я так редко пишу гет, что решил выложить)
Так что, знакомьтесь. Гет. Зато ангст.

-----

У нее были синие глаза. Когда Даррэл впервые увидел эту синеву, они c ней как раз одновременно говорили «О, черт» и «Мне так жаль, умоляю, простите» - молодой человек оторвал взгляд от расползающегося по футболке темного пятна, поднял голову и натолкнулся на самые синие, самые удивительные глаза, которые он только видел. Он тонул однажды в детстве – забрался в море, несмотря на штормовое предупреждение, и волны захлестывали его с головой, протаскивая по гальке, и он не сопротивлялся, понимая, что дергаться бесполезно. И вот сейчас он чувствовал то же самое: он стоял, молча, ошарашенный, и она сперва вскрикнула «Ваша кола, осторожнее!», а он не обращал внимание на то, что опустил руку с полупустым стаканом, и остатки диетической колы выливались ему на ботинок. И сперва она воскликнула «Эй, Вы что?», а потом растерянно смеялась: «Господи, да что же Вы делаете?! Да очнитесь же, эй!» и махала ладошкой у него перед носом, и, в конце концов, отняла стакан. А Даррэл все стоял, захлебываясь в этой синеве, и думал, как сделать ей предложение.

читать дальшеОн не верил в любовь с первого взгляда, вообще-то. До нее.

Они хорошо смотрелись вместе – на вечеринках, в торговых центрах, в ресторанах, - молчаливый и серьезный Стоу выгодно оттенял ее смешливость и энергичность. Он смешил ее, и она роняла голову ему на плечо, хохоча и колотя его маленьким острым кулачком. Она готовила ему кофе по утрам – «Прости, милый, все время забываю, что ты не любишь кофе» - покупала гели для душа и трусы с сердечками на День Святого Валентина. Он честно выпивал кофе, выбрасывал трусы и ждал, пока закончится срок годности у гелей. Он покупал ей канареек, приставал на кухне и водил на скачки. Она называла канареек Текила и Лайм, на скачках азартно перекрикивала громкоговоритель, и, смеясь, забиралась на барную стойку, потому что у нее никогда не болела голова и всегда было прекрасное настроение. Она надевала платье с высоким воротником, туфли на невысоком каблуке и темные чулки, а волосы собирала в пучок на затылке – и родители Даррэла изумленно радовались, что их сыну так повезло. И когда они выходили из комнаты, она приподнимала край юбки, заговорщицки улыбаясь и показывая кружевной край чулок. В общем, в 20 лет Даррэл Стоу встретил идеальную женщину.

Они были вместе уже год, когда он решил, что не хочет всю жизнь работать на кого-то. «У меня будет свое дело,» - сказал он, ослабляя узел галстука и бросая на журнальный столик документы о выдаче банковского займа. Она взвизгнула и кинулась ему на шею. Она никогда не боялась авантюр, тем более, с ним – он же всегда все просчитывает на несколько шагов вперед и осторожничает, раз решил заняться бизнесом, значит, уверен в успехе.

Через полтора года Даррэл пришел домой особенно молчаливым. Она встревожено сняла ноги со столика и отложила журнал. «Нам нужно серьезно поговорить,» - сказал он тихо. Она приглашающе кивнула, и он, ссутулившись, опустился на пол к ее ногам. Она испуганно наклонилась, но он уже протягивал ей коробочку с торжественным «Будешь моей женой?» И она вопила «Ненавижу тебя!» и била его, смеющегося, подушкой, и сразу же вопила «О-Боже-ты-сделал-мне-предложение-о-Боже-о-Боже!» и плакала, не стесняясь слез, потому что знала, что они ей идут, как идут очень немногим женщинам. И когда он переспросил: «Так что? Будешь?» она задохнулась и отмахнулась: «Да-конечно-да!» Была зима, и со свадьбой они решили потерпеть до лета.

Проблемы с таможней начались через пару месяцев. И сразу же – несколько штрафов, непредвиденные расходы, неустойки и пени за просроченные поставки, потеря нескольких клиентов, неожиданно перекупленный крупный контракт, сгоревший склад… Даррэл осунулся и замкнулся, и теперь они реже ходили куда-то развлекаться, а чаще сидели вечерами молча. Сперва она сидела у него на коленях, потом стала садиться и обнимать сзади, чтобы не мешать печатать. Потом сидела рядом, гладя его по спине, пытаясь успокоить и помочь расслабиться. Потом сидела напротив, обнимая подушку. Потом просто стала уходить куда-то.

Он был раздражительным, ему везде мерещились насмешки. Друзья, сочувственно спрашивающие «Как там твоя таможня?», были бесчувственными глумящимися сволочами. Родители, осторожно спрашивающие, не может ли банк забрать их дом, раз он является их собственностью, а не Даррэла, были предателями. Она, бесконечно повторяющая, что все будет хорошо несмотря ни на что, была наивной идиоткой.

Она выгибалась призывно, а он смущенно отворачивался, и бормотал, что это плохая идея. И тогда она тоже смущалась, запахивала халат и бормотала растерянно, что все нормально, и пусть он не волнуется, она все понимает, сейчас трудный период, с любым может случиться. И он зверел от этого успокаивающего бормотания, и хлопал дверью, и пил мерзкий кофе на кухне, чтобы не спать еще пару часов, и вглядываться в схемы и графики в надежде на озарение, пил кофе и беспомощно прислушивался к всхлипываниям из-за двери. Она всегда теперь плакала в подушку, забравшись на диван с ногами, совсем по-детски, и он ощущал себя чудовищно виноватым. Приносил ей охапками розы, стоял перед ней на коленях, целовал руки, просил прощения, и она улыбалась – робко и радостно, и целый день у них все было хорошо.

А потом он постепенно перестал думать о том, как повысить прибыль, - как сохранить прибыль, - как уменьшить убытки, - как избежать банкротства. И начал думать о том, как вернуть займ. Он сидел на полу у заваленного бумагами журнального столика, когда она подошла и тихо сказала, что им нужно поговорить. И просто сказала, что уходит. И они молчали, потому что было понятно, почему она больше так не может, и что он не сможет ничего сделать, чтобы ее удержать – разве что сделать на последние деньги пластическую операцию, сбежать из страны, поселиться в Мексике по фальшивым документам на имя некоего Хуана Мундэ Федерико-Игнасио, а ее забрать с собой как Мануэллу Гарсия Федерико-Игнасио, его дочь, так что никто не подумал бы, что они любовники, и они смогли бы наслаждаться инцестом в тени кактусов...

- Ты бы сделал так? – спросила она.
- Нет, - честно ответил он. – Слишком мерзкие имена: Хуан, Мануэлла...

Она грустно улыбнулась и неловко положила на стол бархатную коробочку. Он замер, глядя на знакомый предмет, и она проговорила «Я знаю... оно дорогое... а тебе сейчас очень нужны деньги...» и, не оглядываясь, выбежала из комнаты. А он сидел, онемев от стыда и гнева. Ничего более чудовищного и унизительного он не мог себе представить. Он встал с трудом, пошатываясь, дошел до постели, рухнул в нее и впервые с тех пор, как ему было шесть лет, рыдал в голос.

Через пару дней он передал ей кольцо через знакомых. Через месяц - позвонил в банк Александру Этьеру с просьбой отсрочить выплату займа. Горечь и обида, как в коктейле, слоились в нем, мешаясь с одиночеством, равнодушием и страхом. Он больше не был уверен в себе, потому что он не мог ошибиться в расчетах два года назад – и все-таки ошибся. Он не был уверен в людях, потому что лучшая в мире женщина не могла оставить его «в радости и в горе» – и все-таки, «в горе» бросила. В странном сомнамбулическом состоянии он бродил по дому, понимая, что выхода из ситуации нет, и все надеялся, что выход найдется сам собой – мало ли...

А потом, собирая ее вещи, он наткнулся на коробочку из-под синих линз, и долго сидел на бортике ванной, не шевелясь.